Я слышал от знакомых филологов такое утверждение: «Лев Толстой кардинально повлиял на мировую литературу». Когда в этом контексте упоминают Джойса, Кафку, Пруста, я понимаю, о чем речь. А приведенное утверждение понять не могу. Мне кажется, что франкоязычные преподаватели литературы что-то похожее говорят о Флобере, англоязычные – о Диккенсе, а к Толстому все это не имеет ни малейшего отношения».
Видите ли, Игорь. Да, вам тоже спасибо. Но как раз Толстой повлиял наиболее кардинальным образом и на упомянутого вами Джойса. Не только на пресловутый внутренний монолог, не только на поток сознания. Толстой – это изобретатель такого тотального реализма. Реализма, который сочетает в себе и физиологию, и социологию, и политику, и психологизм, – все это вместе. Это писатель, который изображает жизнь человека на всех этажах или, во всяком случае, к этому стремится. Вот как Набоков пояснял роль Толстого в мировой прозе? У него был класс (насколько я помню, в Итаке) с опускающимися шторами, с окнами наружу. И вот он занавешивал этими черными шторами все окна, вырубал свет и говорил, включая одну лампу, другую, третью: «Вот это Гоголь» – одна лампа загорается. «Вот это Тургенев, вот это Достоевский». А потом нажимал кнопку, и все эти темные шторы взмывали ввысь, и он гремел с трибуны: «А это Толстой». Действительно, хлынул поток света, который высвечивает все: и подсознание, и тайные мысли, и сны, и лицемерие, и желание нравиться себе. В общем, массу каких-то вещей, и все это в совокупности с поразительно точным ощущением непрерывного самоанализа, непрерывной рефлексии и непрерывного вранья. Вот такой апофеоз недоверия к человеку, как говорила Лидия Гинзбург. У Толстого недоверие ко всему, даже к животным. «Воробей сделал вид, будто клюнул зерно».
Действительно, Толстой полагает, что миром (во всяком случае, человеком) движут похоть и тщеславие. Точнее, два этих вида похоти. Противостоять этому может, с одной стороны, семья, с другой – религия. Без этих двух костылей человек никуда не денется. Эта тотальная подозрительность Толстого к человеку и определила тот страшный (или бесстрашный, как хотите, назовите) реализм, который повлиял в огромной степени и на Пруста, и на Джойса. Не знаю, в какой степени он повлиял на Кафку, потому что Кафка Толстого любил, но вряд ли ему в какой-то степени подражал и вряд ли ему обязан. Но на Фолкнера повлиял в огромной степени. Понимаете, Толстой выдумал основные жанры двадцатого века. Выдумал семейный роман, выдумал исторический роман, где переплетены судьбы частных лиц и великих империй, выдумал полудокументальный роман – «Воскресение», роман в огромной степени публицистический, но роман, тоже принадлежащий к «новому журнализму» еще до возникновения «нового журнализма». Не забывайте, что там описана реальная история, рассказанная Кони (почему это и называлось «Коневская повесть» довольно долго, в семье, во всяком случае). И это история, в которой Толстой изменил не так уж много. Там только Катюша умерла накануне отправки в каторгу, а он продолжил ее. Но это именно новый журнализм, роман-расследование с огромными публицистическими вставками и просто с документальными эпизодами. Толстой выдумал литературу двадцатого века, и она развивалась по его путям.
В этом нет абсолютно никакого шовинизма, потому что, начиная с Мопассана, все его современники признавали его бесспорное первенство. Тут есть о чем разговаривать. Можно, если хотите, говорить, что влияние Пруста было больше, и так далее… Я, кстати, не вижу особенного прустовского влияния в мировой прозе. Мне кажется, что Пруст – это слишком экзотическое слишком одинокое явление. Он как бы повесил за собой кирпич. Я не знаю опытов, опять-таки, столь глубокого пересказа собственной жизни, столь именно вдумчивого поиска времени, основанной, конечно, на идее Бергсона, что человеческое время не совпадает с объективным. Об этом, кстати, в одиннадцатой книге «Исповеди» догадался еще Блаженный Августин.
Комментариев нет:
Отправить комментарий